Обычно нас закрывали на ночь. Но в последнюю ночь, вечером, когда было уже темно, вдруг дали приказ идти. Это мы уже после освобождения узнали, что их спугнули «Катюши». Залпы, эхо в лесу. А у наших надзирателей уже не было связи со своим начальством. Я уже совсем не могла идти… Меня вели под руки. Женщинам было жалко меня молодую. Да ещё все знали, что я постоянно что-то писала, что это всё пропадёт. Я в конце концов всё-таки упала. Они меня поднимают, а я им говорю: «Оставьте меня, я всё равно не смогу идти, идите сами».
Никакого страха перед смертью уже не было. Это было избавление. Зимний лес. Стоят заснеженные деревья. Ни ветерка. Такая красота!
Думаю: «Вот как хорошо, я сейчас упаду, меня пристрелят, и всё». Лежу в кювете. Вдруг почувствовала боль в боку. Думаю, что в меня уже выстрелили. Посмотрела, но крови нет. Тогда до меня дошло, что охранник просто меня сапогом в кювет скинул. Пнул. А я продолжаю любоваться красотой! Лежу и думаю: «Как хорошо, сейчас засну, замёрзну во сне, и всё». Это было 10 марта. Мы шли уже три недели. И вдруг кто-то с дороги мне говорит: «Жива?». Я говорю: «Жива». «Вылезай», — снова мне говорят. «Не могу», — отвечаю. «Вылезай, тебе говорят!» — опять мне. Я говорю: «Оставьте меня в покое, я хочу заснуть, и всё…». Но эта взрослая женщина где-то взяла длинную палку и тыркала меня. Сказала схватиться. В итоге она меня всё-таки вытащила из канавы. Женщина оказалась учительницей из Венгрии. У неё погибла вся семья, но она хотела жить. Она там оказалась наедине со мной, потому что тоже упала во время похода. Упала нарочно. Она услышала разговор охранников, что стрелять они уже не будут, чтобы не выдать своё местонахождение.
Мы с ней пошли в ту же сторону, куда пошёл лагерь. Вдруг из-за деревьев выскакивает какой-то немец и говорит нам: «Вы русские шпионки». Я ему отвечаю, что мы узницы. Вот мой номер — 60621. Он продолжает повторять, что мы русские шпионки, которые идут навстречу русским. Потом появился ещё один немец на санях с лошадью, который сказал первому, что здесь действительно провели концлагерь. Они нас посадили в эти сани. Там была немецкая овчарка. Мы проехали какую-то спящую деревню. За ней оказалась огромная конюшня. Там уже были наши узницы. Мы увидели, что туда уже привезли бензин… Я хотела упрекнуть эту венгерку, за то, что она мне не дала спокойно умереть в красивом лесу, но не стала. Мы с ней договорились, что никому не скажем про бензин, чтобы не устраивать панику раньше времени. Мы пристроились рядом с ней около стены. Всё время принюхивались, не пахнет ли бензином.
Потом поняли — не слышно немцев. Нет немецкой речи. И вдруг стук в ворота: «Эй, жидовечке, выхочьте! Червона армия пшишла!». Представьте полный сарай баб. И все решили, что никуда не пойдут, потому что это провокация! Мы побежим, а в нас будут стрелять. Сейчас я думаю каждый раз, ну что за идиотская логика! Это ж было бы лучше, чем гореть живыми! Удивительное было единство тогда. Этот поляк сказал тогда: «Чёрт с вами!». Потом оказалось, что это был трудовой лагерь, где работали поляки. Они видели, что нас повезли сюда. Они знали, что здесь есть бензин, и поняли, что мы будем переживать. Почему эти поляки остались без охраны, непонятно. Мы не обсуждали тогда этот вопрос. И вот эти поляки, увидев первого русского танкиста, сказали ему, что в той конюшне сидят бабы и не верят, что русские уже пришли. А что русскому человеку надо, кроме лозунга? Они прямо через поле на танках к нам подъехали, разрубили перекладину, которая держала ворота, крикнули «Да здравствует свобода!», мы ведь не можем иначе (смеется. — Прим. ред.). Когда ворота открылись, все женщины бросились бежать с поднятыми руками. А я подняться не могу. Боялась, что меня затопчут. Почему они руки повскидывали, я до сих пор не понимаю. Между теми, кто не смог сам ходить, ходили солдаты. Подошли двое ко мне: «Жива? Встань». «Жива. Не могу», — говорю. Они меня посадили на сплетённые руки и вынесли из этой конюшни.
Вот тогда я первый раз заплакала после того, как нас разлучили с мамой. Мысль одна — «теперь меня не убьют».
И солдат, который был повыше, говорит мне: «Не бойся, сестрица, теперь мы тебя в обиду не дадим». Он это говорит, а я реву… И я так жалею, что я не спросила хотя бы их имён! Очень сожалею. Когда меня несли советские солдаты, я видела, что наши бабы поймали нашего унтершарфюрера. Он был уже в гражданской одежде, на велосипеде. И наши бабы хотели с ним что-то сделать. Разоружить и т. д. А солдаты сказали: «Предоставьте это нам». Я попросила остановиться и посмотреть, но солдаты, которые меня несли, сказали, что мне на это смотреть не надо.
Принесли меня к какой-то местной немке. Хотя и деревенский дом, но дай бог такие всем! Я переводила, а они ей велели меня помыть и накормить. При этом сказали мне, чтобы я заставляла ту немку первой пробовать еду, которую она мне даёт. Я постеснялась. Солдаты ушли. Немка согрела воду. Я стеснялась, чтобы она меня мыла… Единственное, что я решила снять обувь. Ноги были раздутые. Бордового цвета. Что талия, что ноги были абсолютно одинаковые.
Немка начала мне морочить голову, как ей было плохо при Гитлере. Спросила: Was möchtest du essen? Bratkartoffeln? («Что вы хотите съесть? Жареный картофель?» — Прим. ред.). А я когда маленькая была, когда капризничала, именно жареную картошку просила у мамы. Помню, что когда немка чистила картошку, она шелуху срезала с большим слоем самой картошки. Потом я дорого за эту жареную картошку расплатилась…
Мы там долго болели, были неприятности от того, что переедали…
В тот же дом поселили и других женщин. Вечером к нам в дом с той немкой пришли солдаты. Первая песня, которую я услышала, была: «Эх, махорочка, махорка, подружились мы с тобой. Вдаль дозоры смотрят зорко, охраняя край родной…». И потом вторая: «На позицию девушка провожала бойца…». Чтобы посидеть с остальными, я сползла с кровати… И они пили одеколон, пролили его, пели песни… Эту ночь я не забуду. Это 10 марта 1945 года.
Одна из женщин умерла в ту же ночь от переедания. Потом пришёл советский врач. Прослушал меня всю, строго-настрого сказал ничего не есть. А там у хозяйки были маринованные курочки! Мы забыли, что это такое! Врач прислал солдата с рюкзаком сухарей. Разделили эти сухари по 8 штук каждой. Было велено есть не больше двух в день. В первую же ночь сгрызли все 8! Началась эпидемия. У всех расстройство желудка.
Ходили наши солдаты. И тех, кто был покрепче, они были не прочь, так сказать, снасиловать. Но об этом не будем. Хотя я помню, что солдаты даже с претензией были. Мол, «мы каждый час можем погибнуть, а наши женщины там пашут, а вы тут не хотите…». Тот же врач выдал нашей группе справку, что мы прошли карантин.