Семью отца можно было бы определить словом не очень сейчас популярным — мещане. Очень простая семья. Обыватели-граждане. Происхождение их было в основном поповское.

По линии отца все предки и родственники его бабушки —попы. Сельские священники, а потом и не только сельские: брат моей прабабки был настоятелем Смольного собора, а до того — настоятель собора в Ямбурге (сейчас Кингисепп).

Прадед мой, отец бабушки и дед моего отца, был просто мелким чиновником. Прадед по линии Набутова был волостным писарем, но тоже — сын попа.

Жили родители моего отца в Петербурге. По линии моей бабки, матери отца, мне удалось докопаться вообще до самого первого носителя фамилии.

Фамилия бабушки — Капачинская. Все думали, что польская. Ничего подобного: семинаристская. Когда стали появляться семинарии после петровской реформы, потребовалось много попов. Тем более что страна захватывала территории, росла. Нужны были простые сельские попы.

Судя по всему, предки по этой линии — со стороны крещеных черемис, крещеных удмуртов. Один из них пошел учиться в семинарию, тоже попович. Отчеств же не было. Был Федор Федоров Иванов. И когда в классе 10 Федоровых сидят, голова ж кругом идет. Преподаватели были в основном из Польши или с Украины. Все знали латынь. Выдумывали наобум святых: Капачинский — от латинского "капацис" ("способный").

Первого носителя фамилии Капачинский убили пугачевцы в 1700-м каком-то году. И он тоже был сельский священник. До моего прадеда все они были попы.

1917-го по 1935-й семья большую часть времени жила на Тверской. Есть даже фотография 1919-го или 20-го года.

Это первая фотография Набутова, которая мне известна. Эту карточку мне передала лет 15 назад женщина, которая на этой фотографии тоже есть, маленькой девочкой.

Она мне рассказала, при каких обстоятельствах эту фотографию делали: вышли родители во двор, вынесли стулья, собрали детей. Она даже рассказывала про судьбы этих детей. В основном печальные.

Мы с батюшкой общались очень редко, в силу разности графиков: я уходил в школу — он еще спал, он приходил с работы — я уже спал. На той детской фотографии (см.выше - прим.ред,) он в первом ряду в матроске. По посадке видно, что он коренастый, немножко косолапый. Отец мне рассказывал, что в этом дворе они играли в лапту. И по этой улице Кавалергардской арабский мяч, литой резины, улетал прямо к Неве.

Отец начал заниматься футболом на фабрике Халтурина, это описывается в книжке Петра Дементьева.

Вся жизнь проистекала в том районе, вокруг Таврика. У Спасо-Преображенского собора на Пестеля была волейбольная площадка, прямо возле церкви. Это место известно было тем, что это был городской свал воров. Каждый день собирались решать вопросы серьезные люди. Там делали ставки, кто выиграет.

Когда отец вырос, он там начал подрабатывать. Потому что в волейбол играл сильно, в 17 лет играл за взрослую сборную Ленинграда. На него ставили. Мне об этом рассказывал Дмитрий Иванович Богинов, известный хоккейный тренер, свидетель этого дела. Отец играл во все.

Была школа "Юный динамовец", при спортивном обществе "Динамо". Есть газета, 1932-й год, юношеское соревнование, матч в Москве. Там шарж на отца — похож, кстати.

Поражал своим прыжком, играя в воротах не в футбол, а в хоккей. В хоккее засветился, в волейболе тоже.

В "Динамовце" этом они всем подряд занимались. Плюс военная подготовка. Первая фотография ленинградская спортивная — отец метает гранату на соревнованиях ГТО. Всем занимался, в футбол тоже играл. В какой момент попал во взрослую команду, — я не могу сказать, но это было до ссылки, год 1934-й, может быть, 1933-й.

Отец был известен как подрастающий талант. Он мне рассказывал, что когда его поставили в ворота, он продолжал играть ногами, шпагатами, выбрасывался. А потом уже стал включать руки: руки хорошие, координация природная высокая, предпочитал играть без перчаток. Так мяч чувствуешь лучше.

Первый, кого потеряла моя бабушка, — это был ее старший брат. В 1924 году он был безработным. Подрабатывал тапером и переписчиком бумаг — был хороший почерк. 37 лет. Жил с молодой женой, без детей. Попал просто под сфабрикованное дело якобы латвийских шпионов.

Я получил его дело. Это дело невозможно читать: там нет никакого обвинения, есть только его письма "выпустите меня из тюрьмы, я не понимаю, почему я тут". В июне 1924-го арестовали, в октябре расстреляли.

Вместе с семейной парой одного военно-морского офицера. Все трое абсолютно ни при чем. В той семье остались две девочки, 12 и 13 лет. От брата моей бабушки остались только две строчки в детской книжке, которую он подарил моему отцу на 5 лет.

Мать — моя бабушка — была по хозяйству, если я правильно понял. Отец учился или в последнем классе, или уже в индустриальном техникуме.

Дед работал механиком по ремонту пишущих машинок. Кстати, в 1928 году, когда стали душить НЭП, было много мелких уголовных дел, когда сажали по финансовым предлогам. Деда тогда упаковали за подделку документов с целью хищения — он был бухгалтер. Получил два года, я еще не разобрался, сидел он или не сидел. Но в деле 1935 года есть упоминание предыдущего эпизода. По документам допроса видно, что дед рассказывает: "Я учился в школе при гренадерском полку для солдатских сирот, потому что моего отца отправили в психушку, когда мне было 10 лет.

Отец мой был писарем волостным и происходил из поповской семьи", — это говорит мой дед, отец моего отца. В итоге в обвинении написано: "Набутов Сергей Григорьевич, офицер царской армии и поручик, сын попа".

Отец в Оренбурге сразу начал играть: есть фотография, как он стоит в воротах сборной Оренбурга по футболу. Подпись к фото: "Вратарь "Оренбурга" берет мяч в игре против "Спартака" из Москвы". Это был1936-й год, кажется, на пороге старта чемпионатов СССР по футболу.

Отец играл за "Динамо" уже в основном составе. Хотя в том "Динамо" был Кузьминский и был Шорец, на тот момент — вратарь сборной страны. У отца была комната. Кончается чемпионат, деда расстреливают в Оренбурге ровно в день 20-летия революции.

У меня есть все документы, акт о расстреле, справка о приведении в исполнение приговора. Известно, где закопан, там сейчас мемориал. По кировскому делу в Оренбург уехало 600 человек из Ленинграда. И очень многие оказались сведены в одно липовое дело, "фашистско-троцкистского общевоинского союза". Бывшие офицеры, дворяне, генерал Поливанов, работавший сторожем, — все в одном деле. Большинство были расстреляны.

Даже известно, кто это придумал: был молодой парень, которому нужно было делать карьеру в 33 года. Начальник оренбургского отделения НКВД, старший майор госбезопасности Успенский.

Он был только что назначен, ему нужно было показать эффективность, сразу после этого он становится министром внутренних дел Украины. Ежовщина кончается, приходит Берия, и уже в 1939-м году Успенский имитирует самоубийство, пишет: "Труп ищите в Днепре, не могу больше жить".

Ему не поверили, взяли в оперучет, объявили в розыск; он прятался под Москвой, работал по липовым документам работягой. Засветился, когда в Москву к бабе поехал, его на улице кто-то вычислил. Узнали. Взяли и расстреляли. Собаке собачья смерть. В общем, история деда на этом закончилась, бабушка осталась одна. Никогда ничего не рассказывала. Ни одной фотографии деда я никогда не видел до 1999 года.

Спасибо полковнику Сергею Чернову, руководителю архива ФСБ нашего. Он помог запросить дело из Оренбурга. Еще помогал Женя Лукин, нынешний директор Дома писателей.

В итоге из-за всплеска ежовщины из "Динамо" пришлось уйти двум людям: Бутусову Михаилу Павловичу и Набутову Виктору Сергеевичу. У Набутова отец — враг народа, у Бутусова — старший брат в Финляндии живет.

Бутусов сразу же уехал подальше, в Тбилиси. Набутов перешел в команду "Электрик", которая потом называлась "Красная Заря" и "Электросила". Был первым номером. Меньше чем через год засветился в финале Кубка СССР: они проиграли "Спартаку" 3-2 в Москве. До того прибили 2-1 "Динамо" Тбилиси здесь. Есть хроника того матча. Сразу же после той игры за отцом пришли Николай Петрович и Андрей Петрович Старостины. Мол, бросай ты это заводское дерьмо, переходи в "Спартак", организуем жилье.

Отец не пошел. Он был большой патриот Ленинграда. Предлагали множество раз, давали квартиры — не хотел принципиально. Не любил Москву, много времени там проводил (потому что, как и сегодня, вся житуха-то была в Москве по большей части).

Через год после того финала тащило "Торпедо". Перед войной случилось слияние спортивных обществ, "Красную Зарю" закрыли, было укрупнение, Набутов же вернулся в "Динамо". Георгий Васильевич Шорец был на сходе, судя по всему. Отец играл более или менее постоянно. Сезон 40-го года. Начал сезон 41-го. Уехали в Тбилиси и играли против местного"Динамо" 23 июня 1941 года.

"Зенит" эвакуировали в Казань вместе с заводом. "Динамо" не эвакуировали.

У всех судьбы были разные. Федоров Валентин, Аркадий Алов служили в милиции. Братья Шелагины погибли на войне. Батюшка попал на фронт. Сперва на остров Ханко, откуда пришлось уходить с дикими потерями, уходить со скандалами: был пароход "Иосиф Сталин", на котором было 3000 человек, уходили в штормах, и капитан был настолько пьян, что пароход прибило к эстонскому берегу прямо к немцам. После Ханко был Невский пятачок. Потом был еще и Ораниенбаумский пятачок. А вот оттуда уже отозвали в футбол играть. Не на блокадный матч, а вообще.

Вокруг блокадного матча столько вранья. Я общался с несколькими людьми, которые играли. 7 собеседников — никто счета не помнил. Путались в показаниях. Из чего можно сделать вывод, что этот матч не воспринимался как фиксированный. Дырдырчик после большого перерыва.

Заместитель председателя спортивного комитета Ленинграда на протяжении 40 лет Александр Иосифович Иссурин, судья по легкой атлетике, во время войны был начальником физподготовки Дома офицеров и всю блокаду провел в Ленинграде. Он был очень дотошным мужчиной. Так вот, он мне говорил: "Я не мог не знать, что такая игра происходит в Ленинграде. Летом были кроссы, праздники физкультурников. В мае не было ничего". С другой стороны, есть газета, где написано, что "вчера на поле "Динамо" у Невы состоялся футбольный матч". И фотография. В статье — про 31-е мая. Но мой отец говорил про 6-е мая.

Уже в 60-е годы никто ничего не помнил. Они не придавали никакого значения этому матчу, было несколько игр, судя по всему. На линию фронта транслировать не могли. Это все туфта полная. Была сказка про репортаж на немецком языке. Технической возможности организовать это не было.

Производительность на производствах росла. Потом их посадили в самолет и вернули в блокаду. Зимы команда проводила в Ленинграде. А летом летали по стране.

Отец был в распоряжении НКВД, что делал — неизвестно. Служил ли в милиции? Занимался какой-то бумажной работой? Не знаю. Он говорил так: "Тот, кто был на настоящей войне, тебе никогда ничего рассказывать не будет". Я понял подоплеку, когда меня в 1988-м году нашел командир отца на Невском пятачке.

По моей просьбе этот командир переслал потом письма, которые описывали, что на самом деле происходило на Невском пятачке. Читать это без содрогания невозможно. В тот момент это был старлей 23-х лет. Командир батальона.

Что там происходило с убылью персонала? Считается, что это самое кровавое место Второй мировой войны по количеству потерь на метр. Единственным укрытием были бруствера из трупов. В высоком песчаном береге отрывали норы. Каждый день забрасывались новые войска. Шли в атаки, немцы косили их.

В такой атаке командир отца был навылет ранен, очнулся, когда его Набутов с еще одним солдатом на шинели стащили вниз и сумели переправить на другой берег Невы в дивизионный госпиталь. Набутов дал ему свою кровь: старлей очнулся и видит, как отец бинтует свою руку. Они встретились спустя годы на стадионе в Ленинграде, и отец тогда признался этому офицеру, что был его донором. Мне про войну никогда ничего не рассказывал.

С другой стороны, мне казалось, что внутри ему было даже немножко стыдно, что он не был на фронте, пока остальные воевали. Я никогда этого не слышал, мне просто так казалось: совестно было по этой части, мол, мужики-то гибли, а мы в тылу, и все благодаря чему — футболу? Может быть, мне это просто казалось. Сейчас уже трудно сказать.

Война закончилась, возобновился чемпионат. Отца мучили травмы. Безымянный палец не гнулся — там застрял маленький осколок. Отец был основным вратарем "Динамо" с 1945-го по 1948-й.

В 1947-м отцу ключицу сломал Сева Бобров: есть две фотографии, снятые одна за другой, как Бобров летит, и следующая — как у отца гримаса боли. Год не играл. А затем ему в Минске специально на руку прыгнул футболист Котов, на пястье. Есть фотография, как во время первого репортажа Набутов сидит в гипсе во всю руку.

Переход в новую профессию случился быстро. Папа был известен как балагур и рассказчик, травил и держал аудиторию бесконечное количество времени. Было много друзей. Начал пить и курить, был холостой и свободный. Думаю, что с бабами проблем не было: молодой, красивый, знаменитый. Поклонниц было много.

У него был друг — гроссмейстер Александр Толуш. Тренер Бориса Спасского. Толуш работал на радио. Он отца и подтянул. На той фотографии отец еще худой. Потом быстро разнесло. Рядом Толуш и Синявский. Отец еще в гипсе, рука на веревочке. Репортаж точно футбольный.

У меня с ним были хорошие отношения. Нельзя сказать, что мы с ним часто общались. Вспоминаю матчи сборной, когда мы играли в Ленинграде с командой Мексики. Тогда еще в его репортаже прозвучала фраза "филигранная техника". Это касалось одного молодого игрока из киевского "Динамо". Я тогда впервые эту фразу услышал. Кажется, он был первым, кто ее произнес. Мне было очень приятно. Мой словарный запас регулярно пополнялся благодаря ему.

Думаю, его можно приравнять к Николаю Озерову. В репортажах Набутова не чувствовалось причастности ни к команде, ни к городу, в них не было такого какого-то субтильного патриотизма. Какая-то объективность была, носящая характер реальности: соответствие увиденного сказанному и сделанному. Его репортаж был уже не продуктом, а произведением. Были и отступления, но они были по месту и по времени. Набутов для меня такая фигура, о которой мне всегда приятно поговорить".

Отец всю жизнь провел на ставке "корреспондент" или "старший редактор". Ставки "комментатор" не было. В год смерти он был старшим редактором. Зарплата — 160 рублей. Немного.

Были еще гонорары, читал лекции в Обществе "Знание", по заводам, по профкомам, по предприятиям. Это был самый серьезный заработок. Этому никто не придавал никакого значения.

Жили-то все равно все довольно скромно. Мать мне рассказывала: долго жили вместе, а был один костюм на все; были одни ботинки на все. Мать перешивала себе вещи. Так жили все.

После войны жил и на Майорова, и на Кирочной, разные адреса. Потом он стал жить с моей матерью, это была отдельная квартира, на углу Некрасова и Литейного, дом, где жил Некрасов, мемориальная доска там висит. Некрасова, 2. Я там родился.

Отдельная квартира, не уплотняли их никогда. Это история про бессмысленность сталинской системы. С одной стороны, моего деда арестовали и расстреляли, без повода.

Он был обычный человек. Кстати, только что исследовательница из Вологды нашла его фото в ленинградском архиве. 1926-й год, Комендантский аэродром, самолет "Вуазен", принадлежащий обществу ОСОАВИАХИМ, в кабине самолета пилот Брагин. Перед самолетом с папкой в руках бухгалтер общества Сергей Набутов.

На Пушкинскую переехали за полгода до смерти отца. Та квартира на Некрасова разваливалась. Деревянные перекрытия. Дом 1860 года. Никакого капремонта. Похоже, что попадал снаряд в годы войны.

Потолок попросту провисал до середины комнаты. Под предлогом аварийности переселили. Могли много куда отправить — на Карповку, на Мужества; это был момент, когда матушка заставила Набутова поторговать лицом. И ему удалось получить квартиру на Пушкинской.

Нужно понимать, что отец был корреспондентом "Последних известий". Вел репортажи с открытия станций ленинградского метро. И в том числе со спорта, потому что специального спортивного репортера не было.

Но в то же время было сложнее: нынешний показ делает жизнь комментатора легче. В кабину никогда не брал. Я мог туда зайти, но во время репортажа я в кабине не сидел. Я был маленький.

Мать на спорт не ходила никогда. Полюбила смотреть футбол после его смерти, следила за Аршавиным. Мать же музыкант, совсем из другого профсоюза.

Когда они женихались, отец представлял ее в разных компаниях, с кем-то подружились, сложился круг семей. Военные, директор крупнейшего оборонного предприятия "Аврора", Олег Демченко. 3—4 семьи. Несколько раз в год собирались, бабы готовили, отец доставал жрачку. А в футбольно-хоккейную компанию отец взял ее один раз, и это произвело на нее такое впечатление, что она, видимо, что-то высказала.

Больше он ее не водил, и спортсменов в доме не было никогда. Футбольная публика — ребята простые, выросшие на улице, до войны.

Юрий Рост, великий журналист, он должен приехать на 100-летие, рассказывал-с. Он позволит украсть историю.

Приехала "Фиорентина" в Ленинград играть товарищеский матч. За деньги. У "Зенита" своя мотивация: 100 рублей премиальных за победу в международном матче. Мужчины выходят на поле убиваться. Я был на той игре ребенком, отец меня взял.

В "Фиорентине" тогда играл Курт Хамрин, легенда шведского футбола. Наши вышли умирать, потому что 100 рублей. В "Зените" был защитник Роберт Совейко. По словам Роста, отец в репортаже говорит: "Вот Хамрин по флангу проскакивает. Это человек". В этот момент в того влетает Совейко, Хамрин улетает на беговые дорожки, встает, опускает гетры, голени ободраны, машет рукой и уходит в раздевалку. Набутов говорит: "Вот как бывает в футболе: человек столкнулся с Совейко".

Никому из нас такое говорить нельзя. Потому что это был перебор. А с другой стороны, у отца было моральное право. Играл на высшем уровне. Его имя позволяло критиковать. Понятно, что видно из кабины было плохо, повторов не было, мог выдать "Куда же вы побежали, Востроилов?! Вратарь бежать в ту точку не должен".

Или был случай с Нетто, когда тот начал нападать на судью, и отец сказал: "Вот Нетто, немолодой уже человек, а прыгает этаким козлом". Нетто приходит и спрашивает: "Сергеич, зачем ты меня козлом назвал?". Папа ответил: "Я не называл тебя козлом. Я сказал: прыгает, как козел". Конфликтов не было, в харизме все тонуло. Человеку все было можно.

Короны при этом не было. Все было гораздо проще в советском Ленинграде. Практически ничто не выражалось деньгами. Были другие заменители успеха.

Условно говоря, квартиру на улице Пушкинской в новом доме после капремонта нельзя было получить простому человеку просто так, только если ты простоял в очереди.

В том доме было восемь квартир на лестнице, четыре квартиры по городской очереди получили ленинградцы, а еще четыре квартиры по спецочереди получили: замначальника ГУВД, начальник Академии гражданской авиации, начальник Главленинградстроя.

Все генеральские должности. И спортивный комментатор Набутов.

Были знакомства, которые позволяли пойти в магазин и купить мяса. Импортные туфли матери. Поехать за границу. Много где был. Олимпиады, чемпионаты мира по футболу и хоккею. Привозил все матери и мне, на продажу ничего не возил.

С Олимпиады в Японии привез светильник из рисовой бумаги и бамбуковых палочек. Много лет стоял, уже бумага стала облезать, а он все стоял. Мать очень любил. С чемпионата мира по футболу в Мексике летели через Нью-Йорк. Из-за сбоя расписания "Аэрофлота" они 6 дней сидели в Нью-Йорке. Дополнительные суточные. Матери привез замшевое пальто, мать его так берегла, что оно до сих пор как новое, 50 лет прошло. Маму уже похоронили.

Мне из Мексики привез сомбреро, непонятно было, куда его девать, лежало, пыль собирало. Один раз я понял, что жизнь командировочного не такая простая: как раз из Мексики отец привез мне курточку. Я рос быстро, нечего было носить. Я обратил внимание, что у этой курточки были пятна на рукаве, и она не производила впечатления новой.

Я матери про это сказал. Она ответила: "Неужели ты не понимаешь, что денег у отца — копейки. Он купил ее в комиссионке". Это был 1970-й год, мне было 13 лет. И я тогда понял, что не все так сладко, как кажется.

Отлучали от эфира. Перед Первомаем был эфир, отец вышел поддавшим. Режим нарушался регулярно. Тогда были другие фонари, в студии было жарко, и отец поплыл. Отец ни с того ни с сего вдруг сказал: "Геббельс". И замолчал. Все слегка обалдели. Через паузу продолжил: "...говорил". Опять пауза. "...что Ленинград город мертвых. А мы в футбол играли".

Это 1967-й год. Особое внимание, год 50-летия революции. У отца в это же время тоже юбилей: те же 50 лет. Керосин по этому поводу в городе стоял тяжелый пару месяцев. Закончилось это все потом непростым инфарктом. Лежал в Куйбышевской больнице, нынче —Мариинская. Сдружился там со знаменитым кукольником Евгением Деммени. Сидели в садике и играли в карты. Народ ходил мимо по Литейному, подходил к решетке, кричал вопросы про футбол.

Возвращаясь к отстранениям: тот случай в 1967-м был не первым и не единственным. 1951-й год, еще жив Сталин, было "дело изготовителей пластинок на костях".

Я какие-то концы нашел, но, к сожалению, не успел: главный обвиняемый по тому делу, некто Тайгин, недавно умер. На Невском проспекте было маленькое ателье "Звуковое письмо", можно было записать пластинку любимой девушке, к примеру.

Пластинки переписывали. Таких ателье было несколько в городе. В какой-то момент ребята стали паять пластинки на рентгене.

Одним из самых популярных исполнителей был Набутов. У него был своеобразный голос.

Он никогда не занимался музыкой, но presentation skills у него были на уровне. Он очень хорошо пел Вертинского, Петра Лещенко, полузапрещенную музыку, "Это школа Соломона Пляра".

В книжке Макса Кравчинского "Советские шансонье" есть отдельная глава про Набутова. Был суд, 51-й год, сталинская паранойя. Калинин и Молотов тряслись, жены арестованы, ждали своей очереди. Набутов был под судом, а он член партии, вступил на Невском пятачке. Корреспондент идеологической организации. Кончилось довольно смешно. Тех посадили.

На пару лет вылетел с работы. Работал администратором хоккейной команды, носил шайбы на "Динамо". В трудовой книжке было написано "уволен в связи с убытием на учебу". Потом вернулся, уже после смерти Сталина. Жили очень тяжело. Одно пирожное в месяц.

Я потом однажды в 80-е годы разговаривал с Леонидом Ивановым. Отличный был мужик, очень простой, очень достойный. И он мне рассказывал: "Бате твоему говорю, мол, Витька, говорят, что ты поешь хорошо. Отец отвечает: давай деньги, достану тебе пластинки. Взял деньги, принес пластинки". Я узнал о его гибели слишком поздно. Тетка, которая с ним жила, все унесла. А у дяди Леши Иванова были пластинки с пением отца.

Ну, обычно комментатор как делает: ну скажет, что вот Владимиров, вот пришел, ну, может, добавит, что у него завтра премьера. Я жду, когда Владимиров проявит какие-то эмоции. И вот кто-то из наших игроков промахивается по кольцу, Владимиров вскакивает с места, я навожу на него крупный план, и Виктор Сергеевич говорит: "Игорь Петрович, ну что вы так волнуетесь? Ну не попал, значит, попадет в следующий раз! Ну у вас же завтра премьера!".

Понимаете, да? Это особое отношение с людьми, и люди по-особому относились к нему самому. Это совершенно другая интонация. Он был своим человеком для города, и город считал его своим человеком, который всегда говорил правду".

В 1971 году в "Зените" сняли Фальяна, отец вышел в эфир и сказал: "В "Зените" уволили Фальяна, а я считаю, что делать этого было нельзя". Я этот выпуск слышал.

После эфира начались звонки, мол, что вы делаете, снятие согласовано в обкоме. Отец ответил: ну так со мной-то не согласовано. Он мог ответить жестко, не боялся. Может, кстати, был и не прав. Может, нужно было снять Фальяна.

Когда он умер, мне было 15. Мы по-мужски ни разу не поговорили. Ни разу не выпили. Я водку впервые попробовал на похоронах. Отец был веселый, человек-праздник, это чувствовалось и дома.

Он очень любил мать. Бэлла Куркова, подчиненная матери, хорошо дружила с ними. Наверное, она последняя, кто видел его в день смерти на работе. Стирала и гладила его костюм для похорон, мать лежала в больнице с больной спиной, когда он умер. Мы жили с отцом вдвоем, я был дома один, когда позвонили и сказали: "Ваш папа умер".

Сейчас нет таких людей, как Виктор, с такими знаниями, с таким русским языком. Все очень любили его самого, его репортажи. Он никогда не брезговал передавать свой опыт молодежи: часто выступал перед студентами.

Конечно, его такая нелепая смерть потрясла всех. Такой незаурядный человек — и так нелепо погибнуть, это же с ума можно сойти".

Похороны были гигантские. Город очень любил. Он же был человек без звания. К двум орденам на войне был представлен — не получил. Спасение командира — это орден Красной Звезды. К Красному Знамени был представлен. Но в бардаке войны так и не получил.

Смешно: у меня есть государственная награда, у него ничего не было. Ни заслуженного деятеля культуры, ни заслуженного деятеля искусств.

Заслуженного мастера спорта ему помешал получить Михей Якушин, так мне рассказывали в "Динамо": они еще до войны на каком-то сборе команд "Динамо" схлестнулись, в Сочи. Играли в баскетбол, отец всех возил. Михей схватил Набутова за нос, мол, что ты тут воображаешь о себе. Отец ударил. Фамилию Якушина не переносил. Потом Якушин работал в ЦС "Динамо".

После войны заслуженных давали по совокупности заслуг, не за конкретные успехи. Отца представляли, но Якушин вычеркнул фамилию.

Похороны были проявлением народной любви, я это видел меньше, стоял возле гроба. Вся Манежная площадь была заполнена людьми. И очередь на прощание шла по улице Ракова (теперь это Итальянская) к Фонтанке, заворачивала на Караванную, потом на Невский и дальше по Невскому к Восстания. Прощание продлили на два часа, столько было людей.

Бэлла Куркова побежала на Пушкинскую, домой, мать попросила что-то принести. На обратном пути наткнулась на Кирилла Лаврова, он приятельствовал с отцом. Она предложила ему пойти вместе, он ответил: "Нет, я буду стоять вместе со всеми". Гроб был красного цвета, с немыслимыми картонными цветами, стандартный гроб члена Коммунистической партии.

Когда выносили гроб, аплодисментов не помню, помню, кто-то крикнул: "Прощай, Витя!".

Я слушал записи с рассказами отца: синтаксис, ритм, тональность, словарь, композиция, — все то, из чего складывается репортаж. С этим у отца было все в порядке. Когда я слышу, что таких комментаторов, как Набутов или Озеров, никогда не было и никогда больше не будет, они б всем сегодня показали, я считаю, что это неверно.

Для этого Набутова и Озерова нужно поместить в сегодня. А это невозможно. Автомобиль "Победа" был прекрасен в 1952-м. Сегодня это не средство передвижения, а искусство..

Авторы текста: Федор Погорелов, Артем Кузьмин
Верстка: Светлана Григошина
В лонгриде использованы фотографии из личного архива семьи Набутовых,изображения из открытых источников: ru.wikipedia, скриншоты с сайта YouTube.